Слово Павла Гроссмана

| 18-01-2019, 12:46 |

Для журналистского сообщества Самарской области имя Заслуженного работника культуры РФ, бывшего председателя ассоциации сельских журналистов Самарской области, редактора районной газеты «Красноярские новости», журналиста с более чем 40-летним стажем Павла Семеновича Гроссмана остается знаковым. С благодарностью и горечью мы вспоминаем о мастере сельской журналистики в январе, когда отмечается день рождения Павла Семеновича.

Он ушел из жизни в самом расцвете творческих сил. Казалось бы, садись и пиши художественную прозу, мемуары, воспоминания... Действительно, Гросмману было подвластно не только журналистское слово, но и художественное.

Предлагаем вниманию читателей один из рассказов Павла Семеновича, который в газетном варианте увидит свет впервые…

Остановись с поклоном!

Концерт по заявкам ветеранов войны, как объявил диктор областного радио, застал буровиков на пути к вахте. Автобус шел ровной проселочной дорогой. Далеко окрест лежала тишина. Замерли в ожидании скорой зимы поля. Покой лишь нарушал неугомонный ветер. Он срывал с деревьев последние листья и кружил, кружил их в разноцветном хороводе.

Водитель включил погромче транзистор, и салон, по-домашнему теплый и светлый, наполнила музыка далеких и близких лет. Буровой мастер Георгий Федорович Кирсанов задумчиво смотрел в окно. Песни шевелили в нем воспоминания, навевали грусть. Особо глубоко в сердце запали слова одной из них. Чувствовалось, что небезразлична она и самому исполнителю, настолько задушевно и волнительно звучал его голос:

«Дорогая моя,
На переднем у нас передышка.
Спят в окопах друзья.
Тишина на крутом берегу.
Дорогая моя,
Поцелуй ты крепче сынишку.
Знай, что вас от беды
Я всегда берегу…»

Отца Георгий Федорович не помнил. Когда грянула война, ему едва пошел четвертый год. В то лето и ушел отец односельчанами на пристанционную площадь, чтобы здесь под грохот медных труб и разноголосый плач всей округи затеряться в солдатской теплушке.

По словам матери, Гошкин отец был чернобров, худощав, пригож. В МТС, где он работал механиком, знали его мастером на все руки. А еще он был удачливым охотником и щедрым на веселую шутку, за что уважали его друзья. Потому и никогда не зарастала тропинка к дому Кирсановых. Конечно же, мать скромно умалчивала о себе. И уже потом, спустя много лет, Гошка сделает вывод, что только у его матери и мог быть такой муж. Добрая на ласку, отзывчивая на чужую беду, слыла Наталья хорошей хозяйкой, жадной до любой работы. Когда в лесопункте надобность в поваре появилась, охочих в Шентале много не нашлось. Шутка ли: весь день на просеке у котла. Летом от комарья спасу нет, зимой - снега такие, что лошадь в них тонет. Норовили местные бабы к дому ближе устроиться: на пищекомбинат, станцию железнодорожную. А Наталья в повара лесорубные пошла. Не обошлось тут, конечно, без участия Федора.

- Коль приглашают, мать, надо пойти, пособить!

С той поры и у Гошки новый распорядок объявился. По утрам, когда мать с отцом уходили на работу, он, в окружении двух своих старших братьев, отправлялся на другой конец села к бабушке. Однако вскоре такие прогулки ему наскучили, и стал Гошка руками и ногами от них отталкиваться. Ультиматум его был прост: или в школу с собой берите, или дома одного оставляйте. Навстречу капризам братья не пошли, но выход отыскали. Из багажных ремней соорудили Гошке почти настоящую портупею, пенал вместо кобуры пристроили, «испанку» набекрень одели, и стал Гошка исправно нести свою нелегкую службу.

К проводам отца на войну Гошка поначалу отнесся как к продолжению игры. И только когда пронзительно и тоскливо загудел паровоз, повсюду запричитали бабы и истошный крик матери, казалось, заполнил всю привокзальную площадь, Гошка испугался и заорал во всю мочь. Но было уже поздно. Застучали на стыках рельсов вагоны, и разрыв между поездом и братьями, бросившимися вдогонку, становился все больше и больше...

На второй год войны в доме Кирсановых случился пожар: то ли недогляд с керосиновым фонарем в сенцах вышел, то ли печная труба подвела. Несчастье пришло глухой ночью, и спасти из квартиры мало что удалось. Не осталось даже на руках ни одной семейной фотографии. Лишь фронтовое письмо отца, по счастливой случайности оказавшееся с вечера в кармане у Гошки, оставило неразрывной одну-единственную нить, напоминавшую о дорогом человеке. Да и письмо это из-под Москвы оказалось последним.

Неспроста говорят, что беда не ходит в одиночку. В тот же год обрушилось на Кирсановых еще одно страшное горе - почтальон принес похоронку. Небольшой серенький листочек казенной бумаги - а как будто бы и не ходил по этим улицам Федор Кирсанов. В одно мгновенье, как по умыслу злого волшебника, ушел он с этой земли, не попрощавшись с женой, матерью-старушкой, не дав напутствия сыновьям своим...

Все эти годы мечтал Георгий Федорович о встрече с отцом. Не то чтобы в чудо верил, но надежда какая-то таилась. Особо запал в память рассказ односельчанина Семена Громова, когда тот в 46-м домой вернулся. Был Семен человеком, который особым расположением среди детворы пользовался. И на рыбалку с собой пацанов зазывал, и при случае волосом с конского хвоста для лески делился. По словам Семена, выходило, что незадолго до конца войны на одном полустанке в Польше видел он Федора Кирсанова. Семена тогда в санитарном поезде в госпиталь везли - руку ему начисто снарядом оторвало и сильно контузило. Хирург, назвав его рану пустячной, определил в разряд ходячих и пообещал по прибытии на место истребовать для него такой искусный протез, что мать родная не определит подделки.

День-деньской стоял Семен у окна вагона и смотрел на бегущие прочь хутора, редкие перелески и все силился знакомые местам разглядеть, где с боями проходил. Вот тут, на какой-то небольшой станции, два поезда окно в окно встретились. В вагонах фронтовики. Одни в тыл, на поправку, другие - в самое пекло. Когда поезд соседний тронулся, увидел Семен, как в одном из окон мелькнуло знакомое лицо.

- Отца-то твоего я сразу признал, - рассказывал Семен Гошке. - Только вот сомненье взяло - при усах гвардейских был да белокур. Вагоны наши враз расходиться стали. Только и успел Федор крикнуть: «Привет, земляк. Поклон нашей...». Вроде бы как Шентале сказал, хорошо не расслышал. Да еще, как на грех, в следующем вагоне песню запели. А это он был, Федор. Не мог я ошибиться...

И хотя между похоронкой и встречей Семена с отцом целых три года пролегло, Гошка носил мечту: отец жив. Да и мать в то же уверовала. Как-то возвращаясь с Гошкой из леса, куда за сморчками ходили, она, оглянувшись по сторонам, шепотом сказала:

-Жив, отец, жив. Ночью сама его видела.

На расспросы мать ничего не ответила, но велела до вечера подождать. День в этот раз тянулся долго и будильник против обыкновения чересчур лениво отстукивал минуты.

Едва смеркаться стало, Гошка - к матери. Та погладила его по голове и отправила спать. Увидев, что сын вот-вот разревется, добавила:

- Позову, как время придет, ступай, спи…

Ночью мать потихоньку, чтоб старших не потревожить, подняла Гошку. Взяв за руку, вывела его полусонного в соседнюю комнату. Кругом висела темень. Мать зажгла свечку и поставила на стол. Посадив Гошку на колени, велела ему молчать и смотреть только в зеркало. Сжавшись от таинственности, а, может, от страха, Гошка неотрывно смотрел в одну точку - в зеркале бродили какие-то тени. Прошла минута, другая...

- Видишь? - прошептала мать.

Гошка напряг все силы. Но кроме своего лица ничего не мог разглядеть. На всякий случай все же согласно мотнул головой.

Много лет спустя, вспоминая эти ночные видения, Георгий Федорович еще и еще раз соприкоснется с той неизмеримой болью, которую носила в сердце мать.

Но отец не пришел ни через десять, ни через сорок лет. А все одно - не заживает душевная рана невосполнимой утраты. Кажется, все на свете отдал, чтобы хоть раз услышать родной голос отца, почувствовать его ласку. Как и сегодня нужны нам отцы! К ним обращаешься, хотя бы мысленно в самые радостные и в самые горькие минуты. Нет, не заживают душевные раны.

Прошлым летом Георгий Федорович, во время отпуска, в который уже раз был в Подмосковье. Это отсюда, из-под деревни Ржавки, писал свое последнее письмо отец. Здесь на 41-м километре близ станции Крюково, был остановлен враг, рвавшийся к столице. А спустя несколько дней он побежал отсюда, окончательно и бесповоротно, умножая наше горе и укрепляя нашу веру в победу. Здесь, на этой земле, рождался подвиг. Теперь о нем знают всюду. А земля открывает все новые тайны. Газетное сообщение об одной из них и привело сюда Георгия Федоровича. На этот раз еще одна горькая находка - при строительстве торгового центра обнаружены останки десяти бойцов в разрушенном блиндаже. Может, и ты среди них, Федор Кирсанов?

...Они вернулись спустя десятилетия после Победы. Одетые в мрамор и бронзу, вышли на широкую площадь Памяти. Молодые и старые, веселые и строгие. Время не изменило их. Днем и ночью, зимой и летом течет мимо монументов разноязыкий людской поток. Не на всех обелисках есть имена. Но разве они не встают перед мысленным взором каждого, кто замедляет шаг у серых плит?

...В автобусе между тем воцарилась тишина. Притих вечный непоседа дизелист Терехов. Что-то очень пристально высматривал на полу помбур Маркелов. Не таясь, смахнул слезу мастер Кирсанов. Песня никого не оставила равнодушным. Почти все они были одногодки, и в судьбе каждого кровью сердца отпечаталось детство, опаленное войной.

«Я читаю письмо,
Что уже пожелтело с годами.
На конверте в углу
Номер почты стоит полевой.
Это в сорок втором
Мой отец написал моей маме
Перед тем, как идти
В свой последний
решительный бой…»
Остановись с поклоном!

Павел ГРОССМАН.